Восхитительно липким
Отвратительно сладким
Словно губы блудницы
Со следами помады
Я мечтаю забыться
В привлекательность ада
Захлебнуться восторгом
Ослепительно жарким
Тем что делает землю
Унизительно близкой
Трупно-сладкого дыма
Крупно-белые петли
Я хочу задохнуться
Через прорубь колодца
И последнее чудо
Меня снова бросает
Я упал, и оттуда
Никогда не взлетают
И отчаянно рядом
Незабытые вкусы
Больше храбрости трусу
Больше верности аду
Манят ранят устало
Незабытые лица
Ледяные кристаллы
Грязь и солнце блудницы
Стыло жгучие реки
Полувскрытые веки
Как тебе не сорваться
Раз сорвался навеки

Роман Волков октябрь 2019

— Мистер Кит, мистер Кит
Под душой моей звенит
Дурью истекаю
В лужи наступаю

— Сэр Поэт, сэр Поэт
Наглотался горьких бед
Убежать мечтаешь
Тенью истекаешь

— Мисс Дельфин, мисс Дельфин
Оказался я один
Мелко в серой луже
Позови поглубже

— Сэр Артист, сэр Артист
Исписал уже свой лист
Заходи к нам в море
Пусть размокнет горе

— Посейдон, Посейдон
Я стучу в твой тихий дом
Я боюсь и зябну
Отвори, хозяин

— Сэр Певец, сэр Певец
Ждет давно тебя отец
Будем жить на дне мы
И читать поэмы

Роман Волков Лимассол июнь 2016

Как вьюга дама черная вуалью
Друзей сметает в ночь из соцсетей
И сотни RIPов или грустных смайлов
Их не спасут из марлевых сетей

Шел путь то вверх то вкось, то вдаль то в поздно
То сладкий то чернушный как латте
Считать ходы придется скорпулезно
Раз вьехал в холод брюха МРТ

Так равнодушен и ненужен скальп дивана
Пока слова обводит карандаш
И вот произнесут совсем нежданно
Relax. Не подтвержден диагноз ваш

Ты знал.Почти.И мама говорила
Что рано.Не свершится ничего
Зачем то шанс дала большая сила
Но уж теперь не проеби его

Роман Волков Королев Пенза Нг 2016

Мечтаю мама, стать большим артистом
И залы полные в сезоны собирать
Хочу с больной душой и сердцем чистым
В ролях и воскресать и умирать

Хочу под рев толпы на сцене появляться
Под тишину, под свист и крики “бис”
Уйти в цветах под тихий шум оваций
Сродниться с запахом гримерок и кулис

И жизнь я зрителю отдам, пусть всю потратит
Себя на репетициях губя
Мне хватит Господи, мне правда хватит
Лишь маленького счастья для себя

Белая палата
Серый полоток
И никто не скажет:
Выше нос, сынок
И никто не скажет:
Как, любимый, ты?
Сломанные иглы
Черные бинты
Пустота ночная
Дело не во мне
Дочка в Лиссабоне,
Сын – на Колыме
В тишине палаты
Страшно умирать
Рваная простынка
Ржавая кровать
На щеках дорожки
Высохли от слез
Ты один со мною
Иисус Христос
Сжалься надо мною
Терпеливый Бог
Белая палата
Серый полоток

март 2015

Живут на полке сбоку
Надежные друзья
Они тебе помогут
Когда помочь нельзя.

Они тебе предложат
Немного отдохнуть.
Разденут и уложат.
И тьмой укроют путь.

А в баре за балконом
Другой твой друг: давно
Уже знаком ты с Джоном
Ячменное зерно.

Когда повсюду стужа
И незачем вперед
Он песню вложит в душу
И слезы оботрет.

Но если познакомишь
Ты всех своих друзей
Тогда во тьме утонешь
Излюбленной своей.

Поскачут словно точки
Стихов где нету слез
Волшебные клубочки
Четыреста колес.

И новогодним звоном
Под черное вино
Споешь ты песню с Джоном
Ячменное зерно!

Роман Волков Ноябрь 2013

Взявшие выпивши
Сколоты до смерти
Вас презирает Господь
Грязью вас выпекший.
Вы в Него смотрите
Алча себя упороть.

Резаны замертво
Жжёною ржавчиной
Бога обидели вы
Мраморный камень вы
В бурю пожравшие
Скошенной бурой травы.

Взвешены, пройдены
Болью беспечные,
Вставшие на табурет…
Господом проклят ты
Навеки вечные
Будешь… Коль ты не поэт.

Королев, июль 2014

Луны лицо серебристое
Располосано веткой заснеженной.
Как нерв, дорога ребристая,
По полям по пухлым, изнеженным.
От звезд повеяло холодом,
Бородой – облака не небес лице.
Снежинки, как девочки молоды,
О Морозе поют, ледяном отце.
Леса со снегами целуются,
Твердый холод всю ночь песни пел, любя.
Ветра льдом обветренным дуются.
Зима! Я, твой сын, улетаю в тебя!

21 января 1998 г.

Мягко гаснет жертвенный огонь
Мне, шутя, мигают угольки
Вкруг костра хожу я посолонь
Сцеживая влагу из руки

Кровь неспешно каплет на траву
Пьет мою любовь сыра Земля
И качая мудрую сову
В тишь гудят седые тополя

Боги рядом смотрят на меня
Ирия окно в ночи горит
Кровь тихонько каплет на углях
И Огонь мне шепотом шипит

На душе пишу кинжалом вязь
И она течет, таясь в лесах
Звездоньками тихо становясь,
Кровь моя летит на небеса

Боги рядом шепотом поют
У болот танцуют камыши
Жизнь, смеясь, я жертвую свою,
Сцеживая гущу из души

И тебе рубинные цветы
Принесет Ветрило-вьюговей
Жертвую себя, пусть знаешь ты
Для того, чтоб ты была моей.

3 октября 2000 г.

Я презираю смерть и слово «смерть»,
Готовлюсь к мраку, чувствую его,
Ведь жизни голубая круговерть
Несется в черный омут «ничего».

Я буду петь под пыткой, хохотать,
Просить вина запить смертельный яд,
Потом с улыбкой мудрой засыпать,
Пока враги суровые молчат.

Пусть шепчет погребальный мой костер,
Что ты зажгла с согласия седых,
И пламя — трепыхающий шатер —
Запляшет выше сосен голубых.

И пусть друзья смеются и поют,
Пока несет меня крылатый конь.
Ты подари улыбку мне свою,
Венок невесты опустив в огонь.

Февраль 2000 г.

Я должен идти.

Не могу оставаться в начале пути.
Ждет дорога меня в бесконечную даль.
Успокойся, пусть тихо умолкнет печаль.
Я должен идти!
Прощай.
Я, как воин умру по дороге вперед,
Я, как волк, побегу через лед и песок,
Пролетая оленем сквозь бурю и лед!
Я живу, как огонь, лишь в движеньи, как зверь!
Мне так много до смерти осталось пройти.
Поверь.
Я должен идти.

11 февраля 1998 г.

Она дерет огромный корень,
А тот отчаянно пищит,
Стреляет соком, верещит,
И брызгает корой под голень.

В усладе пенистых затей
Сидят ежи на баллюстраде.
Клубятся блики в шоколаде,
В них можно видеть тех ежей.

Чем больше думаешь об этом,
Тем дальше мысль стрелою мечет
И ёж кидает угли в печи,
Пыхтит нещадно сигаретой.

Так пена правильная снова
Струится в шоколад ежиный,
Скрежещет дьявольским нажимом,
Сражает тонкостью надлома.

(c) & (p) Волк & Patrick K.-H.

Ходил по крышке небольшой
Ёж с папиросою большой
Ходил антенны поджигал
Пух тополиный зажигал

А сверху сыпал и падал
черными хлопьями сахар
Ёж с вожделением жарким
В карманы совал этот сахар

И письмо написав, загадав желанье
Он ходил и назад заливал поджиганья
Пенистым пивом из кружки-стакана
Сладким от сахара из кармана

волк и патрик к.х.

Я крылат! О, Боги! Я летаю!
Мне за миг до смерти крылья дали,
Чтоб увидеть то, что я не знаю –
Солнцем окровавленные дали.
Виду бронзу рек, поля родные,
Степи с волосками трав лежащих,
Голые пустыни золотые,
Скалы, льдом покрытые блестящим.
Всюду: на льду, песке и глине,
За Богов, за женщин и за злато.
Человек погряз в гнилой трясине,
Счастье убивает злым булатом.
Боги! Жизнь и крылья заберите!
Ввысь я полечу, навеки молод,
В мир, где нету зла, меня возьмите!
В царство, где царит огонь и холод!
1998 г.

Волков Роман

Солнце над небом пишет фигуры,
Пляшет над редкими, злыми лесами.
В темнице сидит мальчуган белокурый
С грустными зелеными глазами.

Светит солнце в решетки карман…
Съежился на нарах узких
Грустный белокурый мальчуган,
Только за то, что он — русский.

«Потому что русские — звериная нация!
Потому что русские — фашисты!»
Зубы от холода клацают,
Капает кровь на камень нечистый.

Вы глядите глазами прикрытыми,
Понимая: «Кому щас легко?»
А на пол стекает разбитое,
Мамой принесенное молоко.

Пляшет флаг за решеткой чугунной
Над чужими красивыми далями,
А он отхаркивает легкие юные
На стены с нарисованными гениталиями.

Смеетесь? Смешено, это точно.
От смеха легко завертеться,
Глядя на зубы молочные,
Отколотые кожаным берцем.

А раньше, до принятия Иисуса,
Били врага червленым булатом
Такие же русые юные русы
С амулетом Перуна и Коловрата.

И, пленив византийских воинов,
Удивляясь их жирной слабости,
Отпускали на все четыре стороны,
Просто шлепнув кнутом по заднице.

Презирая ханские милости,
Такие же мальчики маленькие
Ломали копья батыевские
О сердечки свои об аленькие.

Люди, люди! Что же вы делаете?
Ничего. Но в мыслях — смелые.
Кровь детей ногами вы мелете.
Убиваете, ничего не делая.

Не святыми со страшными ликами,
Знаний светлых златыми свечами,
Поднималась Россия великая
На крови ребятишек с мечами.

Что же вы можете, мальчики?
Подтянуться в последнем усилии
И, петлю раздвинув пальчиками,
На весь мир заорать: «Слава России!!!»
Слава России?

Самоопределение
ОН:
«Хоть это не еда, но вкусно-
к чему такое говорить?
возьму ее переварить», —
и в миску навалил капусты.

КАПУСТА:
«Зачем же в рот меня он хочет,
Вонзая вилку под ребро
Зубами черными клокочет
и нервно тыкает пером»

Входит Пастор.
ПАСТОР:
«Увы, в сегодняшнее время
Иное ценят люди в пище.
На рану льешь ты соль колбаске,
Ее пихая внутрь уторбы.»

КАПУСТА:
«Он ест меня, грызя клыками,
И в том – любовь его и ласка.
Ты лжешь, старик, я — не колбаска,
Я многослойна и сложна!

Колбаска — символ однострочья,
Червяк — ее живой аналог.
Она проходит путь в желудке,
Где рот кончается аналом…»

ПАСТОР:
«Сестра! Хоть путь твой столь же краток,
Но всем нам он да уготован.
Тебя спасти пытаюсь тщетно,
в цепь рабства твоего закован.»

ОН:
«Уж лучше вкусно грызть, чем цепи.
Теперь поди ее спаси!
Лишь только сделав харакири,
Смогу я выпустить ее.»

ПАСТОР:
«Тогда погибни, погубитель!
Умри без почестей, но сытый.
Зачем ты чавкал и рыгал,
Коль так бесславен твой финал?

На раны сыпя соль колбаске,
Ты обозвал ее капустой.
Не суть. Чем чавкнешь ты, коль скоро
Стал прахом серым, тяжким, грустным.»

КАПУСТА:
«О боже. Как сейчас мне грустно …
Колбаска я или капуста?»

/(c)Patrick K.-H. & Woolf 18.05.05 ev/

Мой старый дом, уютный и знакомый
С улыбкой грустной по тебе брожу
Пропахнув запахом чужого дома
Куда я каждый вечер ухожу

Тебя собрал я как головоломку
Слезами вымыл. Связками скрепил.
Ты старый стал, как я. Усталый. Ломкий.
Ненужный и оставшийся без сил.

Из кухни не выходит запах гари.
И как в душе, с обоями надрыв.
Ты мстишь? Или напротив, благодарен
Приветливо духовку приоткрыв?

И дверь скрипит, как будто нездорова
Сжимаю дрель ненужную в руке
Мой старый друг, меня ты манишь снова
Веревкою на детском турнике.

Пора идти, старик, открой мне двери
Дома другие строить по земле.
А ты постелишь мне, мы оба верим,
Кровать на нашем кухонном столе.

Роман Волков сентябрь 2014

На земле
Опять потери
Плачут ветры среди скал
На семь лет
За то что верил
И что истину искал

Много строк
Ушло в метели
Много рифм в закат ушло
Снова срок
За то что пели
Там где слезы, там где зло

Говорят
Что дали мало
За изъятую тетрадь
Севера
За что, что мама
Не учила меня врать

Роман Волков сентябрь 2014

Сильвия Плат
Сожжение ведьмы
Все на рыночной площади хворост сбирают.
Лохмотьями нищего – гуща теней. Я живу
В тельце куклы, в своей восковой статуэтке.
Болезнь начинается здесь: я — мишень для колдуний.
Лишь диавол сжирает себя самое.
В листопад я взбираюсь на пламени ложе.

Тьму легко проклинать: жерло двери,
И чрево подвала. Они искру задули мою.
Черноликая дама держит меня в птичьей клетке.
Что за очи огромные у мертвецов!
Я поругана духом косматым.
Дым клубится из клюва пустого кувшина.

Если мала я, то я — безопасна. Если бездвижна,
то я ничего не разрушу, сидя под крышкой
в горшке, словно мелкое зернышко риса.
Они факела зажигают, кольцо за кольцом.
Мы жизни полны, мои белые крошки. Растем мы.
Больно только сперва. Языки багряные поведают правду.

Матерь жуков, ты лишь разожми свою руку:
я полечу через устье свечи мотыльком негорящим.
Верните мне тело мое! Я готова давать показанья!
Я с прахом сливаюсь в каменной тени.
Мои икры яснеют. Яркость всходит на бедра.
Я пропала, пропала в одеждах из этого света.

пер. Романа Волкова

Sylvia Plath
Witch Burning

In the marketplace they are piling the dry sticks.
A thicket of shadows is a poor coat. I inhabit
The wax image of myself, a doll’s body.
Sickness begins here: I am a dartboard for witches.
Only the devil can eat the devil out.
In the month of red leaves I climb to a bed of fire.

It is easy to blame the dark: the mouth of a door,
The cellar’s belly. They’ve blown my sparkler out.
A black-sharded lady keeps me in a parrot cage.
What large eyes the dead have!
I am intimate with a hairy spirit.
Smoke wheels from the beak of this empty jar.

If I am a little one, I can do no harm.
If I don’t move about, I’ll knock nothing over. So I said,
Sitting under a potlid, tiny and inert as a rice grain.
They are turning the burners up, ring after ring.
We are full of starch, my small white fellows. We grow.
It hurts at first. The red tongues will teach the truth.

Mother of beetles,
only unclench your hand:
I’ll fly through the candle’s mouth like a singeless moth.
Give me back my shape. I am ready to construe the days
I coupled with dust in the shadow of a stone.
My ankles brighten. Brightness ascends my thighs.
I am lost, I am lost, in the robes of all this light.

Роберт Стивенсон
пер. Романа Волкова
Вересковый эль

Из вересковых бутонов,
Давно варили эль,
Стократ вина хмельнее,
Вкусней, чем карамель.
Варили, вместе пили,
И все в блаженных снах
Счастливые лежали
В своих землянках на холмах

Но вот король шотландский,
Как воду, ливший кровь,
Разбил в сраженьи пиктов,
Загнал их как коров.
Король с вершин багровых
Охотился на них
Покрыл телами гномов
Все с неба до земли

Лето в стране настало
Вереск краснеет опять,
Но как готовить пиво
Некому показать
В могилках, словно детских
Что горы усеяли в ряд,
Все гномы-пивовары
Убитыми лежат.

По вереску рдяному
Мчался король сквозь брод
И крякали утки, и пчелы
Жужжали у болот.
Он бил коня и злился,
Бледен, сердит как шмель:
В краю, где вереска море
Не пьем хваленый эль

Так вышло, что вассалы,
Скачущие одни,
Увидели камень замшелый
И карликов под ним.
Их грубо швырнули на землю,
Словно не знали страх
Старик и смуглый мальчишка:
Последние пикты в горах

Король глядел угрюмо,
Конь взбрыкивал, пыля
И два загорелых гнома
Смотрели на короля. Их отвели на скалы;
Где пропасть красил рассвет
«Оставлю вам жизни, черви
Я за вереска секрет».


Отец и сын молчали,
А вереск розовел,
Звенела броня боевая,
И шторм внизу кипел.
Тогда старик прокаркал
Пронзительно: «Сейчас
Готов я сказать два слова
Но только с глазу на глаз».

«Честь – невеликая штука,
Хоть стар я, но жить люблю
Согласен продать я тайну, —
Молвил пикт королю;
Он голоском воробьиным
Отчетливо зашептал:
«Если бы не было сына
Я б эля секрет продал».

«Ведь жизнь молодому – забава.
Он смерти не ведает страх
А я не продам свою гордость
У мальчика на глазах
Возьмите его и свяжите,
И бросьте волны кормить,
Тогда вам открою тайну,
Что клялся я хранить».

Боец веревкой сыну
Пятки и шею связал,
И бросил его с размаху
В кипящее море со скал.
И шторм поглотил ребенка,
Эхо пожрало крик
А сверху стоял на утесе
Самый последний пикт

«Я говорил вам правду
Пугал меня только сын
Не верю в мужество юных,
Не бреющих усы.
Я с песней пойду под пытки,
В могилу сойду как в постель
Никто теперь не скажет,
Как варят из вереска эль».

Heather ale
Robert Lewis Stevenson

From the bonny bells of heather
They brewed a drink long-syne,
Was sweeter far then honey,
Was stronger far then wine.
They brewed it, and they drank it
And lay in a blessed swound
For days and days together
In their dwellings underground.

There rose a king in Scotland,
A fell man to his foes,
He smote the Picts in battle,
He hunted them like roes.
Over miles of the red mountain
He hunted as they fled,
And strewed the dwarfish bodies
Of the dying and the dead.

Summer came in the country,
Red was the heather bell;
But manner of the brewing
Was none alive to tell.
In graves that were like children’s
On many a mountain head,
The Brewsters of the Heather
Lay numbered with the dead.

The king in the red moorland
Rode on a summer’s day.
And the bees hummered, and the curlews
Cried beside the way.
The king rode and was angry,
Black was his brow and pale,
To rule in a land of heather,
And lack the Heather Ale.

If fortuned that his vassals,
Riding free on the heath,
Came on a stone that was fallen
And vermin hid beneath.
Rudely plucked from their hiding,
Never a word they spoke:
A son and his aged father —
Last of the dwarfish folk.

The king sat on his charger,
He looked on the little men;
And the dwarfish and swarthy couple
Looked at the king again.
Down by the shore he had them;
And there on the giddy brink —
«I will give you life, ye vermin,
For the secret of the drink.»

There stood the son and father,
And they looked high and low;
The heather was red around them,
The sea rumbled below.
And up and spoke the father,
Shrill was his voice to hear:
«I have a word in private,
A word for a royal ear.»

«Life is dear to the aged,
And honour — a little thing;
I would gladly sell the secret,»
Quoth the Pict to the king;
His voice was small as a sparrow’s
And shrill and wonderful clear:
«I would gladly sell my secret,
Only my son I fear.»

«For life is a little matter,
And death is nought to the young;
And I dare not sell my honour
Under the eye of my son.
Take him, O king, and bind him,
And cast him far in the deep;
And it’s I will tell the secret
That I have sworn to keep.»

They took the son and bound him,
Neck and heels in a thong,
And a lad took him and swung him,
And flung him far and strong,
And the sea swallowed his body,
Like that of a child of ten; —
And there on the cliff stood the father,
Last of the dwarfish men.

«True was the word I told you:
Only my son I feared;
For I doubt the sapling courage
That goes without the beard.
But now in vain is the torture,
Fire shall never avail:
Here dies in my bosom
The secret of Heather Ale.

Жена хранителя зоопарка
Если нужно, я могу не спать всю ночь,
без век, холодная, как угорь.
Мертвым озером меня окутывает тьма,
Завораживает иссиня-черной сливой.
Пузырьки кислорода не рождаются в сердце моем.
Нет легких у меня, и мой желудок – как шелковый чулок,
Где разлагаются хвосты и головы моих сестер.
Тают монетками в едких соках моих –

Паучьи челюсти, на миг обнажая кости хребта,
Словно белые линии с оттиска пальца.
Если я шевельнусь, то розово-сизая
Сумка кишок заворчит, как хрипящий ребенок.
Межзубными дырами тычут былые обиды.
Но что знаете вы о моей половинке любимой
Кабане моем жирном, уткнувшемся в стенку?
Переварить в этом мире не все я способна.

Ты сватался с волкоголовыми летучими мышами,
На крюках на горелых висящих
В сырой духоте Дома Мелких Животных.
В норе броненосец дремал пошлой и лысой свиньею,
Белые мыши, со скуки размноженные
До бесконечности, как ангелы в ушке игольном.
Я в простынках запутана, мокрых от пота.
Помню кур окровавленных, четвертованных зайцев.

Рационы проверив, ты меня пригласил
С удавом играть в Саду у Коллеги
Древом Познания я притворилась.
Я вошла в твою библию, в ковчег твой садилась
С бабуином священным в парике и с серой в ушах.
И паук-птицеед, что мохначе медведя,
Выбирался рукой восьмипалой из стеклянной шкатулки.
Я это забыть не способна.

Наш брак осветил деревянные клетки,
Распахнул свою пасть носорог двоерогий,
Что грязнее подошвы и больше больничной клоаки
За куском рафинада: и дыхание трясины
До локтя поглотило мне руку перчаткой.
Улитки снесли поцелуи как черные груши.
Теперь по ночам истязаю овец и медведей, мартышек и сов
Сквозь решетки железные. И не сплю до сих пор.

14 февраля 1961 года

Zoo Keeper’s Wife

I can stay awake all night, if need be —
Cold as an eel, without eyelids.
Like a dead lake the dark envelops me,
Blueblack, a spectacular plum fruit.
No air bubbles start from my heart. I am lungless
And ugly, my belly a silk stocking
Where the heads and tails of my sisters decompose.
Look, they are melting like coin s in the powerful juices —
The spidery jaws, the spine bones bared for a moment
Like the white lines on a blueprint.
Should I stir, I think this pink and purple plastic
Guts bag would clack like a child’s rattle,
Old grievances jostling each other, so many loose teeth.
But what so you know about that
My fat pork, my marrowy sweetheart, face-to-the-wall?
Some things of this world are indigestible.
You wooed me with the wolf-headed fruit bats
Hanging from their scorched hooks in the moist
Fug of the Small Mammal House.
The armadillo dozed in his sandbin
Obscene and bald as a pig, the white mice
Multiplied to infinity like angels on a pinhead
Out of sheer boredom. Tangled in the sweat-wet sheets
I remember the bloodied chicks and the quartered rabbits.
You checked the diet charts and took me to play
With the boa constrictor in the Fellow’s Garden.
I pretended I was the Tree of Knowledge.
I entered your bible, I boarded your ark
With the sacred baboon in his wig and wax ears
And the bear-furred, bird-eating spider
Clambering round its glass box like an eight-fingered hand.
I can’t get it out of my mind
How our courtship lit the tindery cages —
Your two-horned rhinoceros opened a mouth
Dirty as a bootsole and big as a hospital sink
For my cube of sugar: its bog breath
Gloved my arm to the elbow.
The snails blew kisses like black apples.
Nightly now I flog apes owls bears sheep
Over their iron stile. And still don’t sleep.
— February 14, 1961

Помнишь как было сначала
Как ты исступленно кричала
Глаза закатились все глубже и глубже
От серого жизни причала
О глубже и глубже
В сто сотен раз глубже
Делай больно кричала
Проткни хоть насквозь
Разожми меня врозь
Хохоча умоляла
Словно вместе мы будем сто лет
Славной парой веселой такой
А теперь я сижу
Глядя в зеркало с голой рукой
Никого со мной нет
Словно не было ввек
И не будет конечно же тоже
Я тоскливо дрожу
Растирая мой занавес век
Умоляю себя
Ну же, ну
Глубже глубже
Что ты режешь по коже
В сто тысяч раз глубже
Копни в глубину
Я тону

Прага июнь 2016

Среди луврских древностей
Саркофагов матрешечных
Шапольона открытие
Вечно спящая мумия
На груди руки сложены
Вся обмотана бережно
Тканью маслом пропитанной
На груди заклинания
Для Осириса милости
Три сосуда серебряных
В изголовье поставлены
С сердцем, мозгом и печенью
А напротив девчоночка
В белой юбке поношенной
В старых стоптанных конверсах
Ноги длинные, тонкие
И на икрах пупырышки
Столько жизни неистовой
В волосах ее огненных
И в резинке жевательной
Что должна была мумия
Разрыдаться от зависти
Пару селфи с улыбкою
А потом, как ученая
Строго брови насупила
А потом еще выгнулась
Типа с мумией рядышком
Так что трусики белые
Полыхнули нечаянно
И пошла, несерьёзная
Ярко рыжие волосы
Заиграли на солнышке
И молчали подавленно
Боги крепко уснувшие
И поэт опечаленный
Вслед смотрел ошарашенно
Пока юбка как парусник
Не сплыла окончательно
«Как-то так братец мумия», —
Он сказал неуверенно
И добавил с улыбкою:
После длительной паузы
«Ничего, поглядим еще
Через пять тысяч годиков
Чьи папирусы с текстами
Привлекут тебя, девочка.»
И от этакой дерзости
Даже мумия фыркнула
Подмигнула писателю
Под бинтами вощеными
И поэт захихикавший
Бросил в сеть свою выдумку
И подумал тихонечко:
«Поживи моя песенка
Пять минут для сравнения
Был бы счастлив я, девочка»
И добавил с улыбкою
«Как-то так, братец мумия».
Роман Волков Париж май 2016

На переулках тоненьких Афин
Что от Акрополя блуждают как река
Сократ, поэт, философ, гражданин
Тащил учеников из кабака

Гетеры хохотали: старичок!
Наш сок куда приятнее, чем твой
Иди сюда, мой толстый дурачок!
Тебе станцую на столе нагой!

И я стою, там где Сократ стоял
Ты так же трогаешь меня ногой
И проверяешь: встал или не встал
И говоришь: заплатишь, дорогой?

Хоть я глупее мудреца стократ
Тебя целую в алчный алый рот
И выпью, но не то что пил Сократ
И дам тебе другое серебро

Там где Сократ тащил учеников
Ты помнишь, это было так давно
Наврыд рыдаешь от моих стихов
И снова платишь за мое вино

Роман Волков Афины 2016

Дюссельдорфка в беличьем наряде
Не целуй меня с зубами Боже мой
Я плясал на Бёлькер Штрассе смеху ради
И костюм мой вовсе не смешной

Ты с своею беличьей подружкой
В восемнадцать чудо хороша
Поделю с тобою кельша кружку
За руку держа как малыша

Кельнский карнавал
Как ты прекрасен
И толпа кидает мне цветы
Я пляшу в умат на Бёлькер Штрассе
Каждая мне даст
Как дашь и ты

Рву твой хвост
А ты мою печенку
Я не Прометей
Держи в уме
На Банхоф пора!
Того бельчонка
Назови Романом например

Роман Волков
Карнавал Кельн Дюссельдорф
2016

Грустить мне очень нынче надоело
Пусть в море паруса меня несут
Я пью тсипуру.и какое дело до девушки со шрамом на носу
И скачет яхта по волнам бесстрашно
Врываясь в мутный звездный порошок
Луна ныряет в отраженье Белой башни
Которую я все таки нашел
Ах если бы мне сбросить лет пятнадцать
О Боже, что за глупость я несу
На палубе мы стали б целоваться
С красавицей со шрамом на носу
Таким как я давать не нужно веры
Хоть источают мед и кориандр
И мы плыем там где свои галеры
Водил еще великий Александр
Давно я крови перестал бояться
Она не портит твой природный шарм
Ты напиши потом, лет через двадцать
Мне правда наплевпть на этот шрам
И может быть ты вспомнишь это лето
Ночь, море, паруса и ветра вой
И даже непутевого поэта
С глубокой раной на душе живой
Роман Волков Салоники декабрь 2015

Старый бог, давно неспящий
Растряхнул седые космы
Ревом хохотом рычащим
Растревожил черный космос

А несчастный человечек
Не кричит уже ни слова
Он, как старый бог, не вечен
Бога он накормит снова

И тоска и ужас минут
Грохот сменится покоем
Старый бог его обнимет
И глаза ему закроет

Так, которую любил он
Кто шутила с ним немного
Оттолкнула и забыла
Как и все, помимо бога

Человечек засыпает
Мрак спокойный и бездонный
Улыбаясь, обнимает
Не Христа, а Посейдона

Роман Волков Крит — Кипр зима 2015

Притон знавал этрусских куртизанок
Еще Нерон сюда ходил в тьму
И тут вчера ты мне смеясь сказала
Поэт, да ты не нужен никому

Клиентов ты сканируешь умело
Ко мне бесперспективно приставать
Я строчки на листки кидаю смело
Мы оба на работе, ты и я

Вот гость вошел, не пропусти удачу
А мне важнее муза, чем кровать
И я кричу, ты видишь, я не плачу
Две граппы и эспрессо мне опять!

Роман Волков, Рим, декабрь 2015

Целуй меня, испанка,
Дыша в лицо травой
Заклей на сердце ранку
Отчаянной собой

Люби меня, испанка,
Пока я сильно пьян
За то что в несознанке
Разнес твой ресторан

Еби меня, испанка
С лица стирая кровь
Расколотая банка
Ненужная любовь

Роман Волков, Мадрид, октябрь 2013

Среди столов норвежского притона
Где пялятся богатые лохи
В пульсации лилового неона
Кричу тебе я на ухо стихи

Ты говоришь, обыденная шутка
Когда клиент тебя зовет в постель
Но ты танцорша, а не проститутка
Красавица по имени Мишель

Красотки, что на мертвецов похожи,
Плывут на сцене под тяжелый рок
Они в постели, знаю, будут тоже
Стонать, устало глядя в потолок

Летят одежды их в пустыню зала
Как чайки, что несут птенцам змею
Тогда ты улыбнулась и сказала:
My babe lemee dance for you

Танцуй, Мишель, для русского поэта
Сжимая шест как молот Мьельенир
Танцуй, как друг, увы. Осталась где-то
Та, к чьим ногам я положу весь мир.

Роман Волков, Осло, октябрь 2013